«Коммерсантъ», Ольга Алленова, 17.02.2014
Почему в детских домах не становится меньше детей и каковы результаты государственной программы борьбы с сиротством, стартовавшей в прошлом году, на примере одного российского региона выясняла спецкорреспондент ИД «Коммерсантъ» Ольга Алленова.
Уже год общественный совет при правительстве России по вопросам попечительства в социальной сфере работает над изменениями в нормативно-правовых актах, регулирующих жизнь детских домов и интернатов. По приглашению совета общественные деятели, специалисты в области семейного устройства и работы с особыми детьми, выезжают в регионы, чтобы увидеть, что нужно изменить в жизни сиротских учреждений. Этот материал был написан в результате одной из таких поездок. Владимирская область считается образцово-показательной: и по темпам семейного устройства, и по снижению количества детей в сиротских учреждениях. Но даже в этом сравнительно благополучном регионе борьба с сиротством может занять десятилетия, и ее положительный исход не очевиден.
«Дома реабилитации у ребенка не будет»
Суздаль, вечер, снег скрипит под ногами, в старом здании дореволюционной постройки светятся окна, а в крошечном фойе пахнет едой, выглаженной детской одеждой, вымытым полом. Когда-то здесь был купеческий дом, может быть, поэтому здание не похоже на стандартный детский дом, здесь даже уютно. Это единственный в области коррекционный детский дом. Когда-то здесь было два детских дома, потом детей стало меньше, и в 2008 году их объединили в одно учреждение. Сейчас в корпусе для дошкольников 27 детей.
Пятилетняя Вика показывает общий шкаф с одеждой, а потом свое спальное место — в чистой светлой спальне тесно, 12 кроватей стоят так плотно, что нет места для тумбочек, в которых дети могли бы хранить личные вещи.
Игровая комната находится за большой, деревянной парадной лестницей. В этом небольшом помещении много игрушек, есть даже лошадки и детская кухня с посудой. Дети охотно играют: «готовят» пищу и принимают гостей. Игрушки дарят благотворители, вид у них «заигранный», а это значит, что их не выставили сегодня к приезду гостей, они тут находятся всегда.
Алеше четыре года, он родился недоношенным, долго лежал в отделении интенсивной терапии. Его мама страдала алкоголизмом и от ребенка сразу отказалась. У Алеши, как и у большинства детей в детских домах, есть диагноз — задержка психического развития (ЗПР). Его усыновляют итальянцы, которые ЗПР не боятся. Когда Алешу спрашивают, кто за ним скоро приедет, он отвечает: «Мама и папа». Потом, подумав, уточняет: «Джулия и Паоло». Алеша заговорил совсем недавно — когда понял, что у него будет семья.
У Вани и Владика синдром Дауна, они не говорят. Через два года их переведут в другой корпус, где живут младшие школьники. Оттуда — в интернат для детей-инвалидов в город Кольчугино. А потом — в психоневрологический интернат для взрослых (ПНИ). Таких детей здесь в семьи не берут. В органах опеки и попечительства города Владимира говорят, что за три последних месяца 2013 года в роддомах областного города мамы отказались от шести детей с синдромом Дауна. Это благополучные мамы, и дети могли бы жить в семьях, но живут в доме ребенка, потому что мамам никто не рассказал, что ребенок с синдромом Дауна может жить и учиться с обычными детьми.
«С мамой девочка не заговорила за три с половиной года. Здесь она тянется к другим детям, с ней работают профессиональные педагоги, и у нее шансы выше»
Не умеет говорить и четырехлетняя Лера. У нее есть мама, но в сентябре 2013 года мама отдала дочь в детский дом. В медицинской карте Леры написано, что у нее ЗПР. Мама не лишена родительских прав и регулярно навещает Леру. Это вообще неплохая мама, она не пьет и очень любит свою дочь, но ей не на что жить. Однажды она пришла в этот детский дом и сказала: «Что мне делать? У меня нет работы. Мне нечем кормить ребенка». Найти работу с ребенком на руках очень трудно. И нет структур, которые помогали бы таким мама искать работу. Поэтому директор детского дома разрешила маме пристроить Леру на год в детский дом — это называется «государственной услугой». Мама так и сделала. Но теперь она все время приходит к Лере, плачет и говорит, что хочет забрать дочь. «Мы идем ей навстречу и разрешаем приходить к ребенку, хотя на других детях это не очень хорошо сказывается,— говорит директор Ираида Долженко.— Но как-то на празднике мама увидела, что Лера обнимает воспитательницу, а к ней не идет. Она расплакалась, сказала, что заберет Леру. У них были очень близкие отношения».
Врач в детском доме говорит, что дома Лера говорить не научится, а в детском доме заговорит. В этом учреждении высокий процент реабилитации: около 30%. То есть 30% детей отсюда уходят не в интернат для детей с нарушениями развития (ДДИ), а в обычный детский дом. «Если мама заберет отсюда Леру, то дома реабилитации у нее не будет,— объясняет врач.— С мамой девочка не заговорила за три с половиной года совместной жизни. Здесь она тянется к другим детям, с ней работают профессиональные педагоги, и у нее шансы выше. Мы сняли агрессивность, научили ее играть с детьми… Маме мы так и объясняем: ребенок больной, с ним надо работать».
Проблема Леры и ее мамы могла бы решиться, если бы в Суздале был коррекционный детский сад, в котором с Лерой могли бы заниматься специалисты, а ее мама в это время ходила бы на работу. Но такого детского сада здесь нет. И специалистов тоже нет. Они есть только в детском доме.
В тесном кабинете директора мы обсуждаем, можно ли помочь таким детям, как Лера.
— Почему мама не может жить с Лерой дома, а сюда приходить на занятия с педагогами?
Фото: Ольга Алленова, Коммерсантъ — Но это не к нам вопрос,— с сожалением отвечает директор.— У нас закрытое учреждение, мы не можем оказывать такие услуги.
«Переезд будет для нее большим стрессом»
Во втором корпусе Суздальского детского дома живут всего восемь детей. Пробыв здесь чуть больше часа, понимаешь, что примерно такими и должны быть детские дома — если уж от них нельзя отказаться совсем. Здесь меньше детей и больше пространства, больше внимания к каждому ребенку — поэтому обстановка кажется более уютной. Но перемены здесь тоже нужны.
Алене было девять месяцев, когда мама и бабушка ушли из дома, оставив ее одну. Алена упала с кровати прямо на работающий электрообогреватель. Когда ее нашли, она была обгоревшей на 80%. Думали, что девочка погибла, но Алена выжила. Маму лишили родительских прав, а ребенка определили в приют. С тех пор, уже больше семи лет, Алена живет в сиротской системе. У нее нет кистей рук, лицо и левая часть головы в рубцах, а волосы покрывают только правую часть головы. Но эта открытая, эмоциональная девочка давно перестала обращать внимание на свою внешность и кажется совершенно счастливой. Она активнее других детей, хорошо учится, а ее тетради по русскому языку и математике с красивым ровным почерком — образец терпения и целеустремленности. «Она родилась 7 апреля, в Благовещенье«,— воспитатели говорят так, будто это все объясняет. Директор Ираида Долженко говорит, что у Алены есть красивый парик и протезы для рук. «Сначала она очень радовалась этим протезам,— говорит директор.— Она разглядывала их и говорила: „Какие красивые у меня пальчики!“ Но через неделю она спросила: „Когда они станут живыми?“ Потом сняла их и больше не носит. И парик не носит». Дети и воспитатели к Алене привыкли, никто ее не дразнит, отношения здесь очень теплые.
Учится Алена здесь же, в детском доме, как и остальные дети. Детский дом для нее — вся ее жизнь: и школа, и друзья, и родной дом. Она редко выходит за пределы этого учреждения. Здесь девочка может жить еще два года, а потом ее переведут, потому что в этом детском доме есть только преподаватели начальной школы. У Алены сохранный интеллект, и воспитатели называют ее умницей, поэтому она переедет в обычный детский дом и станет учиться в школе. Уже сейчас директор переживает: «Ее там будут дразнить, переезд будет для нее большим стрессом».
Алену лечили в Ожоговом центре в Москве, а фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам» оплачивал сиделку, которая провела с Аленой несколько месяцев. То, как Алена выглядит сейчас,— заслуга врачей. Скоро ей понадобятся новые операции, потому что девочка растет, а рубцы не растут и скоро начнут причинять ей боль, но в Ожоговый центр ее больше не берут — у Алены сложный, независимый характер, и сиделки с ней не справляются.
А Вале 11 лет. История семьи, в которой она выросла, — типичная для региона. В семье пятеро детей, родители не работают. Увидев, что дети заброшены, голодны и плохо одеты, органы опеки с согласия родителей поместили Валю с братом Виталием и сестрой Леной в детский дом, а двух младших — в дом ребенка. Теперь дети одеты и накормлены. Но временное пребывание превратилось в постоянное — родители за детьми так и не пришли. Валя замкнута и не хочет общаться. В детский дом несколько раз приезжали разные потенциальные родители, которые хотели взять ее с братом и сестрой в приемную семью, но Валя категорически отказывалась даже обсуждать переезд. «Она сразу плачет и убегает,— рассказывают воспитатели.— И говорит, что брата и сестру тоже не отдаст».
— Эти трое — хорошие, способные дети,— говорят воспитатели,— за их воспитание в семье государство будет платить по 12 тыс. рублей на каждого, и желающие взять их в приемную семью всегда найдутся, но как заставить ребенка, если он не хочет? У нее есть право выбора, она взрослая.
Летом Валю переведут в другой детский дом. Лета здесь все боятся. Девочка не хочет оставлять брата и сестру — это ее семья. В том, что ее перевод станет трагедией для младших детей, педагоги не сомневаются. «Я не знаю, как мы будем ее переводить, — разводит руками директор. — Сколько крика тут будет».
В соседней комнате мальчики собирают конструктор, играют с машинками, а Саша, крупный, малоподвижный подросток, читает, сидя за столом. У Саши неоперабельная опухоль головного мозга. «Мы обращались и в Германию, и в Израиль, нам везде отказали,— говорит Ираида Долженко.— Сказали, что оперировать нельзя».
У Саши задержка умственного развития, но он прекрасно читает и с удовольствием пересказывает нам свою любимую книгу «Комната смеха». Никто не знает, как поведет себя его опухоль. Он может прожить очень долго, если не будет стрессов. Но скоро и Сашу будут отсюда переводить — в интернат для детей-инвалидов в Кольчугино. Такой ДДИ тоже один на область, там живет 246 детей, и совершенно ясно, что так хорошо, как здесь, Саше там не будет. Привязанные к Саше воспитатели говорят, что переезд может ему очень навредить.
— А я скоро уеду во Владимир, к маме,— доверительно сообщает мне Леша, сосед Саши по комнате.— Я буду ходить в школу, у меня будут друзья.
Леша показывает свои игрушки, улыбается, заглядывает в глаза. Потом мне расскажут, что мама Леши сидит в тюрьме, что мальчика недавно взяли в приемную семью, но через несколько месяцев отдали назад в детский дом. И он теперь пытается всем доказать, что его все равно заберут в семью, что он не плохой, и его можно любить.
Возвраты детей из приемных семей — проблема, решения которой пока не нашли.
«Если от нас „родительские“ дети уйдут, нам и ставки сразу сократят. И никакой реабилитации не будет не только с домашними, но и с нашими, сиротами»
Из детских сиротских учреждений Владимирской области в семьи в 2013 году ушло 93 ребенка. Тут развита такая форма семейного устройства, как приемная семья. Чиновники считают, что не последнюю роль в этом играют деньги: приемные родители получают зарплату 12 тыс. рублей в месяц на ребенка, тогда как средняя зарплата в области (за исключением Владимира) — 7-8 тыс. рублей. Тем не менее в прошлом году из приемных семей в детские дома области были возвращены 44 ребенка, из них только двое по решению органов опеки, остальные — по решению приемных родителей. Чиновники говорят, что часто люди пытаются решить свои финансовые проблемы за счет приемных детей, а когда со всем разбираются, отказываются от них. По мнению уполномоченного по правам ребенка Владимирской области Геннадия Прохорычева, главная причина возвратов — неготовность приемных родителей к жизни с ребенком. «Люди сразу думают, что это так здорово — и ребенка растить, и оплату за это получать,— говорит он.— А потом ребенок подрастает, родителям становится труднее, и они его сдают обратно. Главная причина возвратов — подростковый возраст. Но ребенок — это не вещь, и возврат — большая травма для него. Поэтому мы в области, в отличие от остальной страны, не закрыли патронатные семьи, и считаем, что профессиональные семьи надо развивать. Там, где приемная семья решит ребенка сдать, потому что устала и не справляется, профессиональная семья никогда это не сделает».
Помочь Алене, Вале, Саше и Леше и другим обитателям Суздальского детского дома сегодня можно только одним способом — разрешив им до совершеннолетия оставаться в этом учреждении, к которому они привыкли. Этот маленький и уютный детский дом мало чем отличается от профессиональной семьи. Нужны совсем небольшие изменения, чтобы детям здесь стало максимально комфортно. Если бы дети могли здесь жить, отсюда ходить в обычную общеобразовательную (а Саша — в коррекционную) школу и сюда же возвращаться после учебы, это учреждение стало бы для них настоящим домом. Или почти домом.
«Ребенок радуется любой маме, даже пьяной»
В прошлом году в Суздальский детский дом поступили 18 детей. Примерно половина из них — родительские. У многих ЗПР, поражение центральной нервной системы, умственная отсталость, синдром Дауна.
— Почему у нас так много «родительских» детей? А куда их девать? — врач Суздальского детского дома жестко расставляет акценты.— В деревнях в пятом-седьмом поколении деградация, алкоголизм, умственная отсталость. В семьях этим детям помочь невозможно. Им помочь можно только в детском доме — здесь реабилитация, занятия с педагогами и психологами, уход, питание.
Эти слова звучат как приговор.
Жесткой кажется и фраза директора Владимирского специализированного дома ребенка Ларисы Горячевой: «Я не знаю, что лучше — здоровый ребенок в детском доме или больной ребенок в семье». «Через наш дом ребенка уже второе поколение проходит: приходит к ребенку бабушка пьяная, а мы же помним, что и дочь ее у нас воспитывалась, а теперь и внук ее здесь«,— объясняет она.
Из 93 воспитанников этого дома ребенка 43 «родительские». Это значит, что родители 43 детей не лишены прав, а сами сдали детей в казенное учреждение, часто это происходит не из-за алкогольной зависимости, а из-за тяжелых условий жизни.
— Ну вот вам пример: семья глухонемых, живут в деревне, работают на земле,— рассказывает Горячева,— ребенок у них обычный, говорящий, здоровый, но они не могут дать ему необходимую реабилитацию, не могут им заниматься. Что им делать? Они и сами понимают, что ребенку будет лучше в учреждении.
В этом доме ребенка с удивлением встречают предложения налаживать контакты с родителями и стараться возвращать детей в семьи: «Вы эти семьи видели? Мы и сами противники того, чтобы „родительские“ дети здесь находились. В войну такого не было — чтобы дети при живых родителях в детдомах жили. Мы этот вопрос уже поднимали: почему государство тратит на содержание ребенка здесь 600 тыс. рублей в год, а родитель не платит ни за детский сад, ни за одежду? Это все развращает семью. А сколько у нас случаев, когда мамы уезжают в Москву на заработки, а ребенка навещают изредка. Приедет раз в три месяца, сидит, по телефону разговаривает, а ребенок у нее в ногах играет. И ребенок этим общением тяготится, и сама мама».
— Что же, лучше будет, если она совсем приезжать не будет?
— Так она чаще всего и перестает приезжать. А для ребенка травма, он-то ее видел, помнит. Ребенок радуется любой маме, даже пьяной. Только маме-то он не нужен.
Если внимательно вслушаться в то, о чем говорят работники дома ребенка, понимаешь, что они действительно верят в то, что «такие мамы» детям не нужны. И что в детском доме ребенку лучше, чем с «такой мамой». Но специалисты в области семейного устройства давно говорят, что маму невозможно заменить никем, и плохую маму нельзя заменить хорошим детдомом.
Неоднозначное отношение в доме ребенка и к семейному устройству: государственную установку на сокращение сирот здесь считают искусственной и преждевременной: «У нас недавно женщина забрала в приемную семью троих детей, так она сразу сказала: „Я их к маме отвезу в деревню, у меня три кредита, мне работать надо“. Ну и какая там привязанность будет? И где гарантия, что она их не вернет через год-другой? Просто раздать детей, потому что такова новая политика, это еще не решение проблемы».
По мнению Геннадия Прохорычева, установка на сокращение сирот «правильная и необходимая», но, чтобы ее грамотно реализовать, нужно подготовить всех работников сиротской системы к преобразованиям: «Власть сверху приняла важное решение, что сирот быть не должно, а подготовку специалистов никто не ведет — во многих учреждениях области люди работают по старинке. Они, конечно, стараются, но им не хватает новых знаний, новых методик, понимания нового подхода, который декларируется сверху. Нужны курсы переподготовки, мастер-классы, обучение специалистов».
Другими словами, чтобы система настроилась на сокращение сирот, рядовой работник детского дома должен искренне поверить в то, что любой близкий взрослый для ребенка лучше, чем никакого, и любая семья лучше, чем детский дом. Но это только одна сторона проблемы.
— Вы знаете, сколько всего мы тут за годы работы повидали? — разводит руками главный врач Владимирского дома ребенка.— Иногда отчаяние накрывает: мы столько вкладывали в ребенка, а мама пришла и с разрешения органов опеки его забрала. А через два месяца ребенок снова попадает в приют — голодный, холодный, подавленный.
— А работать с мамой не пробовали?
— Кто будет с ней работать?
— Вот вы, например. Если «родительские» дети отсюда уйдут, у вас освободится место и силы. Вы могли бы заниматься реабилитацией домашних детей, работой с семьями.
— Мы-то не против. Только если от нас «родительские» дети уйдут, нам и ставки сразу сократят. И никакой реабилитации не будет не только с домашними, но и с нашими, сиротами.
Главный врач другого дома ребенка, в Александрове, Галина Федоровская соглашается с тем, что кровных мам надо поддерживать — хотя бы просто помогая им сохранить контакт с детьми. Она считает, что мамам надо звонить, ходить к ним домой, напоминать о том, что у них есть дети, которым без них плохо. Это большая и важная работа.
— Но из каких ресурсов? Где взять на это специалистов? — недоумевает она. — Нам даже в больницу ребенка трудно сопроводить — по закону мы обязаны предоставить ребенку сопровождение, но у нас не хватает людей, и не каждый готов лечь в больницу на несколько недель, а иногда и месяцев.
«Конечно, массового выхода отсюда нет, но, если одному из пятидесяти мы можем помочь и вывести его в жизнь, это уже хорошо»
В Александровском коррекционном доме ребенка 56 детей, из них 19 — «родительские». В прошлом году 18 детей ушли в приемные семьи. Этот дом ребенка уже давно мог бы работать по новой, семейной, модели (см. материал «Все ближе к дому» во «Власти» от 8 апреля 2013 года.— «Власть»), на которую с 2015 года рекомендовано переводить такие учреждения. И помощь мамам, попавшим в трудную ситуацию, он мог бы оказывать.
Вопрос, который поднимают все работники детских сиротских учреждений, касается денег: пока сиротские учреждения работают по принципу подушевого финансирования и государственного задания, реформирование системы невозможно. Изменить этот подход должны не внизу, а там, где принимаются решения.
«Они считают это место своим домом»
Детский дом-интернат для умственно отсталых детей в Кольчугино — предпоследняя станция для воспитанников сиротской системы. Если ребенок родился с глубокой патологией развития, если от него отказались родители и если он не нашел семью, он наверняка попадет сюда — в этот маленький город с расчищенными от снега дорожками, собственным катком и снежной горкой, спрятанный от мира высоким забором.
Здесь живут дети с глубокой умственной отсталостью. 90% уходят отсюда в психоневрологический интернат (ПНИ), где и живут до старости. В интернате 248 воспитанников, из них 125 — несовершеннолетние, остальные — взрослые. Отделение инвалидов молодого возраста открылось в 2005 году, и это здесь считают большим успехом.
— Раньше отсюда уходили в 18 лет,— рассказывает директор Елена Семенова.— Очень мы их жалели, они еще совсем маленькие, не приспособленные к новой жизни в ПНИ. Потом открыли вот это отделение, и нам разрешили оставлять здесь наших воспитанников до 36 лет. Они считают это место своим домом. Бывали случаи, выходили отсюда замуж. Потом приезжали в гости. И сейчас приезжают.
18 обитателей интерната учатся в политехническом колледже, 88 человек уже получили специальности швей, маляров, слесарей. Они живут здесь и ездят на работу. Но большинство воспитанников не выходят за пределы интерната: они здесь живут, учатся, гуляют, работают.
«Входите, добро пожаловать!» — жизнерадостный 25-летний Сережа приглашает в свою комнату, рассчитанную на двух взрослых. Сережа остался жить в интернате, в отделении молодых инвалидов. Он убирает территорию, моет полы в отделении, все это без оплаты труда, в рамках трудотерапии. Интернат не может платить Сереже зарплату, потому что на это нет денег.
Дома и родных у Сережи нет, дееспособности он лишен. Читать и писать он не умеет. Сережа любит рисовать, говорят, у него есть художественный вкус и талант. Он вполне мог бы жить в отдельной квартире под присмотром социальных работников. Во всем мире это называется сопровождаемым проживанием. Но вместо этого уже через десять лет Сереже придется переехать в ПНИ. Во Владимирской области общественные организации уже много лет развивают институт сопровождаемого проживания для молодых инвалидов, но пока он касается только семейных детей.
Кроме создания отделения молодых инвалидов в Кольчугинском интернате сделали еще одно важное дело — открыли отдел по работе с семьями, тот самый, которого не хватает в домах ребенка и в детских домах. Благодаря этой работе 17 воспитанников интерната вернулись в семьи. В отличие от многих других учреждений такого типа, в Кольчугино понимают, что для ребенка связь с семьей, пусть «плохой» и ненадежной,— шанс выкарабкаться, а иногда даже выжить.
13-летняя Даша, с гидроцефалией и ДЦП, все время лежит в кровати. Два года назад к ней стали приходить родители. «Это было непросто, мы долго вели переговоры, с ними работал психолог,— рассказывает Елена Семенова.— Они, конечно, боялись сюда приходить. Мама сказала: „Я молодая была, испугалась, поэтому от ребенка отказалась“. Я ей отвечаю: „Я вас не осуждаю, я понимаю, но вы можете своей дочери сейчас помочь“. Тут очень важно — не осуждать их. И они стали приходить». С тех пор, как родители пришли к Даше в первый раз, ее жизнь стала другой. Раньше она никак не проявляла свою индивидуальность, а теперь изменилась эмоционально-волевая сфера, у Даши проявился интерес к окружающему, она научилась созерцать. Случай Даши — тяжелый, она никогда не будет ходить, сидеть, разговаривать. Но в Кольчугино много детей, которые могли бы все это делать, если бы родители стали с ними общаться. Сейчас в интернате 47 «родительских» детей, к 20 из них родители приходят регулярно. Это очень высокий показатель для таких учреждений. «Те, к которым родители ходят, заметно отличаются от остальных», — говорит Семенова.
Здесь неплохой курс реабилитации: дети с ДЦП, которые поступают сюда лежачими, иногда начинают ходить. Десятилетний Владик, которого мы встречаем в коридоре у кабинета гидромассажа, еще год назад не умел ходить. Владик тоже «родительский», но его родители не приходят. «Конечно, массового выхода отсюда нет, ведь это учреждение для детей с серьезными нарушениями развития,— говорит Елена Семенова,— но, если одному из пятидесяти мы можем помочь и вывести его в жизнь, это уже хорошо. И, если для остальных мы повысим качество жизни, пусть и в системе, это тоже неплохо».
В фойе на тренажере Гросса специалисты занимаются с не умеющими ходить детьми. В сенсорной комнате педагог рассказывает сказку двум девочкам с глубокой умственной отсталостью. Кажется, что система работает, даже помогает.
Но в столовой столы стоят слишком близко, это значит, что «колясочники» едят не здесь, а в своих спальнях. В спальнях слишком много кроватей и мало места. У детей нет индивидуальных тумбочек с личными вещами, нет личных игрушек. Группы, в которых проходят дневные занятия, почему-то разделены по гендерному признаку, что, по мнению директора Центра лечебной педагогики Анны Битовой, мешает развитию детей: «Спальни должны быть раздельными, но играть и учиться они должны вместе».
И еще это очень большое учреждение. Здесь, при всем старании воспитателей, нет домашнего уюта. «Мы понимаем, что надо разукрупнять,— говорит Семенова,— но как? Куда переводить детей? Они ведь уже привыкли тут, это для них будет большой трагедией».
В приемные семьи детей отсюда не берут. На втором этаже в отделении «Милосердие» в группе «Реабилитация» живет восьмилетняя Оксана с синдромом Дауна. Это единственный ребенок, которого хотели забрать в приемную семью в Америку. Американка Джоди Джонсон не успела удочерить Оксану до принятия закона Димы Яковлева (историю Джоди и Оксаны см. в материале «Закрытие Америки» во «Власти» от 27 января 2014 года). Оксана возвращается с прогулки, самостоятельно раздевается, садится в кресло, улыбается. Она не разговаривает, хотя для этого нет никаких причин — дети с синдромом Дауна могут говорить, учиться и общаться с обычными детьми. Но Оксана живет не с обычными детьми, а в отделении для детей с тяжелыми органическими поражениями. Она могла бы отсюда ходить в обычную школу, но она занимается с педагогами в интернате. Из этого интерната 24 ребенка ездят в коррекционную школу (у интерната есть свой автобус), но Оксана пока не может рассчитывать даже на это — за восемь лет жизни в сиротской системе она многое упустила. Сегодня у нее меньше шансов на самостоятельную жизнь, которую она могла бы вести, если бы выросла в семье. Но ей еще можно помочь. Для этого Оксану необходимо перевести из отделения «Милосердие», ей надо ходить в школу, общаться с обычными детьми, и ей нужно больше индивидуального внимания.
«А что делать? Смотреть, как ребенок голодает?»
— Откуда берутся сироты? Да они всегда были,— специалист органов опеки и попечительства Владимира Ольга Сергиенко объясняет, что в прошлом году в городе 79 родителей были лишены прав, а 22 человека в них временно ограничены — в основном это люди, страдающие алкоголизмом и наркоманией.— Если в доме нет еды, а такие семьи тоже есть, мы убеждаем мать в том, что ребенку лучше пожить год в детском доме, пока она встанет на ноги. Это такая поддержка для нее от государства. А что делать? Смотреть, как ребенок голодает? Но это, конечно, ее личное решение, заставить ее никто не может. И она, конечно, обязана к ребенку ходить. Дом ребенка наблюдает, сколько раз мама приходила, а если она исчезает, сообщают нам. Мы подключаемся, мы и решаем вопрос об ограничении или лишении прав.
Мнение, что «плохие» родители будут всегда, а значит, и дети в сиротские учреждения всегда будут поступать, звучит часто, на всех уровнях системы. «Надо перестать ждать, что родители станут совершенными людьми,— считает уполномоченный по правам ребенка Владимирской области Геннадий Прохорычев.— И стараться помогать родителям и ребенку».
Виктория Егорова, специалист отдела защиты детства при департаменте образования Владимирской области, рассказывает, что руководители детских сиротских учреждений часто неохотно идут на поддержание контактов с родителями детей из-за их асоциального образа жизни: «Детский дом отдал ребенка в семью на выходные, ребенок вымыт, одет, обут, а возвращается через два дня, грязный, в чужой изношенной одежде, с чесоткой и вшами. Конечно, директор стоит перед выбором — отпустить ли ребенка в следующий раз на побывку в семью. Это очень сложный выбор. Такие семьи нуждаются в постоянном сопровождении».
Семейное устройство во Владимирской области на довольно высоком уровне: 88% детей из сиротских учреждений уходят в семьи. Но на количестве детей в таких учреждениях это не сильно отражается, потому что не ведется работа с причиной сиротства. «Дети все равно поступают в сиротские учреждения, и это при том, что сейчас гораздо сложнее лишить кого-то родительских прав и забрать ребенка из семьи, чем это было раньше,— говорит Геннадий Прохорычев.— Но нет службы поддержки семей, попавших в сложную жизненную ситуацию. Нет бюджета в местных органах власти на помощь таким семьям. Нет специалистов соцзащиты, которые могли бы приезжать в такие семьи, оказывать родителям и детям психологическую помощь, обучать их, помогать выжить. А пока нет сопровождения семей и действенной государственной поддержки семьи, мы не решим проблему поступления детей в детские дома».
Во Владимирской области, по словам Прохорычева, есть неплохой кризисный центр для женщин, попавших в сложную жизненную ситуацию, но пребывание детей в нем не предусмотрено. Это значит, что мать, оставшись одна и без работы, должна сдать ребенка в одно учреждение, а сама пойти в другое. Такой разрыв связи между матерью и ребенком способствует сиротству. «Если бы на базе любого детского учреждения работал центр помощи матери и ребенку, это бы серьезно изменило ситуацию«,— говорит уполномоченный по правам ребенка.
Нехватка денег в семьях и отсутствие «детской» инфраструктуры в сельской местности и маленьких городах — две главные причины пополнения сиротских учреждений.
— Почему в приемную семью деньги даются, а в кровную многодетную — нет? — спрашивает Прохорычев.— Если у семьи нет денег, ей сразу советуют: сдайте детей в приют на время, решите свои проблемы. Уже шутка родилась: «Надо ремонт в квартире сделать, давай детей на годик в детдом сдадим». Мы постоянно получаем такие сигналы: семья в нищете, ей предлагают сдать детей в детдом, семья колеблется. Мы звоним в муниципалитет, спрашиваем: «Почему не помогаете семье, у нее такое тяжелое положение?» А нам отвечают: «Денег нет, помочь не можем» или «В бюджете такой статьи расходов нет».
Виктория Егорова говорит, что забирать детей из семей из-за бедности действительно перестали, но бедные семьи можно просто уговорить сдать детей в детдом на время. А потом это «на время» часто превращается в «навсегда».
— В Собинском районе живет семья, пятеро детей, отец — скотник, получает 8 тыс. рублей в месяц. Мать не работает, с детьми сидит. Получает на младшего пособие 4 тыс. рублей, а на остальных — копейки. Живут тяжело. Родители непьющие, но в доме неопрятно,— рассказывает она.— Один ребенок сильно отстает в развитии, это у нас во многих деревнях большая проблема. Приезжает к ним представитель органов опеки, советует: «У вас печка, даже отопления нет. За свет платить нечем. Отдайте детей в детдом, они хоть в нормальных условиях поживут». Но вы же понимаете, у нас в стране многие деревни так живут, без центрального отопления, и за свет не все могут заплатить, но это же не выход — всех детей из таких семей размещать в детдомах.
«Дайте 15 тыс. рублей маме ребенка, и она сто раз подумает, прежде чем отдать его в интернат»
Во многих деревнях нет самых простых детских садов, и чтобы ребенок получил какую-то психолого-педагогическую помощь, его нужно возить за десятки километров, в соседнюю деревню покрупнее. В семьях нет транспорта, у муниципалитетов на такие цели его тоже нет. По словам Егоровой, транспортный вопрос — очень больной, но самый простой в разрешении: «Дети должны ходить в сад, там образование, социализация. И мать работать смогла бы. Главы местных администраций говорят: „У нас нет автобуса“. Ну надо найти автобус, это же дешевле будет, чем если потом государство будет содержать детей в учреждении и квартиры им покупать».
Об экономической целесообразности поддержки кровных семей говорит и Геннадий Прохорычев: «Содержание ребенка в детском доме обходится государству в 450-500 тыс. рублей в год, в доме ребенка — более 600 тыс. рублей в год. Интернат в Кольчугино тратит в год 90 млн рублей, то есть в среднем примерно 30 тыс. рублей в месяц на ребенка. Дайте 15 тыс. рублей маме этого ребенка, и она сто раз подумает, прежде чем отдать его в интернат. А если дать ребенку возможность, живя дома, получать образование и психолого-педагогическую помощь, хоть на базе тех же детских домов, то и сирот у нас станет меньше. Но, пока система работает так, что детский дом считается лучшим местом для ребенка, чем семья, серьезных изменений не будет».